Дорога к Леонову

Лишь слову жизнь дана.
Иван Бунин

1

Мое знакомство с творчеством Леонида Максимовича Леонова произошло в первый год войны. Тогда на экран вышли короткометражные фильмы «Пир в Жирмунке» и «Трое в воронке» по рассказам Леонова («Боевой киносборник» № 6, 1941). Не буду пересказывать, скажу лишь одно: за четыре года войны из просмотренных десятков короткометражек больше всего запомнились именно две леоновские ленты. Факт примечательный. Я и сейчас, спустя восемьдесят с лишком лет, в подробностях могу рассказать сюжет того и другого фильма.

Позже, после гибели отца под Москвой в памятную суровую осень 1941 года, я и сам встал в строй: в 1943-м был зачислен воспитанником Ташкентского суворовского военного училища.

И здесь произошла вторая встреча с Леоновым. К нам в училище привезли художественный фильм «Нашествие». Показывали фильм, как и водилось в те годы, не непрерывно, а частями. Пока киномеханик снимет одну часть, положит ее в железную коробку, поставит следующую часть, проходит пара минут. В тот раз я что-то не припомню разговоров в зале. Мы сидели и напряженно ждали, что будет дальше. Удивительное дело: после фильма, обмениваясь впечатлениями и на свой лад проигрывая отдельные эпизоды, мы чаще всего вспоминали игру и реплики не председателя райисполкома Колесникова и не врача Таланова, а монологи антигероя Фаюнина в исполнении артиста Ванина:

«Где пешком, где опрометью — светлый день грядет. Уже скоро, шапки снявши у святых ворот Спасских, войдем мы с вами в самый Архангельский собор. И падем на плиты, и восплачем, изгнанники рая…»

Но самое поразительное в том, что теперь, по прошествии стольких десятилетий, когда мы переживаем не самые легкие времена, герои Леонова снова востребованы историей. Председатель райисполкома коммунист Колесников, победивший фашистов в смертном бою с оружием в руках, не смог удержать власть, потому как не смог обеспечить достойной жизни победителям. Виной тому — мертвящая догма века и несносная цензура духа, — дыхнуть свободно нельзя было. Кончилось тем, о чем мечталось градскому голове Фаюнину:

«Лета наша новая, Господи, благослови.

…Где слава моя, фи-ирма где? Одна газетина парижеская писала, что-де лён фаюнинский нежней, чем локоны Ланкло Ниноны…

…Крупной фирме место только в Москве…»

Библейский Лазарь умер, был погребен, уже и смердеть начал и все-таки был воскрешен. Российский Лазарь не три дня, а три четверти века был почитаем за труп и в наши дни воскрешен-таки.

«— Плита гроба моего еще глядит мне вслед, — говорит после своего краткого воскрешения Фаюнин и, осмелев, уже покрикивает: ­— Чего-чего чресла-то разверзла, вдовица каменная!»

Уж если быть совсем откровенным, то я вижу в леоновской пьесе новый вариант развития событий. С кем на этот раз будет Фаюнин, предсказать трудно, реплики его не потеряли своего глубинного смысла:

«Россия — это, брат, такой пирог, что чем боле его ешь, тем боле остается!»

Как Адамово яблочко, кого только ни вводил во грех этот русский пирог.

В начале 1960-х годов, демобилизовавшись из армии и будучи студентом-вечерником истфака МГУ, я, как активист создаваемого нами Общества охраны памятников истории и культуры, пришел к Леониду Максимовичу Леонову, чтобы подписать ходатайство в защиту наших национальных святынь. В Москве шло бойкое корчевание, выражаясь тогдашним лексиконом, «рассадников опиума для народа». Не избежали этой участи ни Кремль, ни Белый город, ни Зарядье. В древнейшей части Китай-города, где, кстати, родился Леонид Максимович, сносили церкви, дома, монастыри. Не уцелело и родовое гнездо Леоновых — постоялый двор и лавка деда (с отцовской стороны), описанные в «Барсуках». Именно в Зарядье мальчиком Леонов читал деду Киево-Печерский патерик и едва ли не выучил его наизусть, потому как чтение повторялось сызнова и неоднократно. Особенно дед любил житие святого Иоанна Многострадального, приявшего невероятные страдания девства ради. От полноты чувств дед во время чтения нет-нет да и всплакивал. Сам он читать не мог, был неграмотным, но счет знал и всю жизнь простоял за прилавком в старом кирпичном доме, выходя из него один раз в неделю в баню и по праздникам — в Кремль. В Чудовом монастыре, в соборе Михаила Архангела, было у него свое моленное место, откуда он и воссылал жаркие мольбы к Богу в связи с неминучестью надвигавшейся грозы. Накопив семнадцать с половиной тысяч рублей, дед, как и Фаюнин, все потерял в революцию. Не осталось следа и от дома неподалеку, где жил дед Леонова с материнской стороны — все было снесено, и на месте Зарядья рыли огромный котлован. Вопреки здравому смыслу и несмотря на протест общественности, там построили несуразную гостиницу-этажерку, спорившую по высоте с колокольней Ивана Великого. И словно в издевку, гостиница должна была (и стала) именоваться «Россией».

Леонид Максимович, подписав челобитную, принесенную мною, сделал окрашенное горьким сарказмом добавление. Дескать, при наших-то просторах стоит ли строить даже похвального назначения коммунальные агрегаты непременно, скажем, на месте   Василия Блаженного или храма Христа Спасителя. И еще запомнились слова Леонова: в нынешнее время «мало бывает хозсмекалки, а желателен целый радар в голове дальностью минимум лет на двадцать». Мысли об охране наших национальных святынь писатель суммировал в очерке «Раздумья у старого камня», написанном специально для газеты «Правда». По злой иронии, «Раздумья» были опубликованы с опоздание как «минимум лет на двадцать».

Провожая меня до дверей, Леонид Максимович сказал:

  — Извините, я сейчас в работе. Вот вам мои телефоны — домой и на дачу. Будет время, звоните, заходите.

С тех пор таких встреч у нас было, боюсь ошибиться, но где-то около тысячи. Иногда каждый день в течение недели. Благо жили мы друг от друга недалеко. Всякий раз после встречи с Леонидом Максимовичем, придя домой, я по свежей памяти записывал содержание нашей беседы. Часто работа продолжалась до поздней ночи. Поскольку с момента разговора проходило всего несколько часов, то подробности удавалось восстановить довольно точно.

Во время бесед я ни разу не пользовался магнитофоном. Мои записи — это часть того, о чем мы говорили и, естественно, сугубо в моей интерпретации. Леонов — человек глубокий, и уловить его непростую, многослойную мысль бывало нелегко. Оригинальность Леонова своеобразна. Иногда для сокращения времени и для того, чтобы образно выделить суть, он выдавал формулы. Например: «Гениальное явление в искусстве — это число (понятие) иррациональное, это корень квадратный из минус единицы (√–1)».

Я понимаю: в наше лихое время редкий издатель захочет рискнуть, чтобы его покупатель непременно пытался «извлечь корень». Потому авторы других «формул» сейчас в ходу.

Между тем Максим Горький в своих письмах сравнивал Леонова с Шаляпиным и был убежден, что Леонов «талантлив на всю жизнь и — для больших дел»; что он один из тех, кто продолжает «дело классической русской литературы — дело Пушкина, Грибоедова, Тургенева, Достоевского и Льва Толстого». Факт остается фактом. Трижды был представлен Леонид Максимович Леонов в качестве кандидата на Нобелевскую премию, и ни разу не прошел даже первого тура. Я понимаю, наши авторитеты у них не в чести. Тогда могли бы при отборе кандидатов прислушаться к мнению, скажем, знаменитого немецкого критика Вальтера Йенса. Не раз он заявлял, что «Вор» Леонида Леонова — один из лучших романов ХХ века. Что и говорить, Нобелевский комитет мог бы «извлечь корень», но решил проблему топорно — под корень. О причинах этого догадаться нетрудно. Чехов и Толстой тоже не сподобились премии. Многих же обласканных вниманием лауреатов не то что бы напрочь забыли, а просто мало кто в мире знал и знать не хочет. Что это, как не дискриминация русской литературы?

2

Ученый-генетик Н. К. Кольцов, исследовавший до шестого колена крестьянские корни семьи Петровых — Леоновых (матери — отца), писал в «Русском евгеническом журнале» (выпуск 3–4) в 1926 году: «Для евгениста эта родословная представляется не менее богатой с генотипической точки зрения, чем помещичьи дворянские семьи, давшие крупных талантов. И нам отнюдь не приходится удивляться тому, что в последних поколениях она дает нам такого талантливого, своеобразного молодого писателя, как Л. М. Леонов… Родословная Петровых — Леоновых напоминает родословные всех крупных талантов, не исключая А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого…»

Природа щедро наградила Леонова. Как сказал сам Леонид Максимович, он был изначально предрасположен к изобразительному искусству.

На профессиональном уровне Леонов занимался художественной резьбой по дереву (две работы, подаренные Горькому, можно видеть в мемориальном музее писателя в бывшем доме Рябушинского). В юности Леонид Леонов не без успеха писал этюды маслом, занимался графикой. Рукописи его ранних произведений украшены артистически исполненными зарисовками на полях. Лишь незадачливый случай помешал ему осуществить заветную мечту и поступить в художественный вуз. Поскольку гимназию он окончил с серебряной медалью (четверка по математике), прошел фронт и был специально откомандирован из Красной армии для целевого, как тогда говорили, поступления в Высшие художественно-технические мастерские (ВХУТЕМАС), то ему, имея рекомендацию от какого-нибудь известного художника, надо было пройти лишь собеседование. Во ВХУТЕМАС он пришел с рекомендательным письмом ученика В. В. Матэ, золотого медалиста Академии художеств графика В. Д. Фалилеева. И надо же так случиться, что в то время отношения В. А. Фаворского и П. Я. Павлинова, беседовавших с Леоновым, мягко говоря, были натянутыми с его рекомендателем. Эти известные мэтры искусства не сочли возможным прислушаться к мнению своего коллеги, и Леонову, с его слов, в оскорбительной форме было отказано.

Не повезло ему и в Московском университете. На собеседовании он разошелся во мнении о творчестве Ф. М. Достоевского с профессором А. Д. Удальцовым. В студенты Леонова не приняли, и он с горя подался в писатели, — так с присущим ему юмором, Леонид Максимович поведал мне однажды. К чести Удальцова, когда через пару лет в Германии перевели произведения Леонова и громко было прописано: де, в России народился новый Достоевский, — профессор повинился перед бывшим абитуриентом, сказав, что нечистый попутал.

Предрасположенность к искусству осталась у Леонова на всю жизнь. После юношеского увлечения живописью он в 1920-е годы пережил весьма бурную «фотолюбовь» (словцо Леонида Максимовича). Не просто черно-белые снимки, а талантливую фотографику Леонова охотно печатали в газетах, журналах, книгах. Он работал в студии и на пленэре, неординарно компоновал, применял новаторские способы проявки и печати. По времени это совпадает с началом работы над романом «Вор» и с годами дружбы с Сергеем Есениным, когда они вместе посетили Ермаковский ночлежный дом, бывали в мастерской скульптора Сергея Коненкова и у других художников. Фотоархивы Леонова еще не изучены, и я не удивлюсь, если среди ненапечатанных негативов будут обнаружены не только наши святыни — монастыри и церкви, куда он любил паломничать с камерой в руках, но и портреты близких по духу людей: Бориса Шергина, Вадима Фалилеева, Ильи Остроухова, Сергея Герасимова, Михаила Булгакова…

С Михаилом Булгаковым супруги Леоновы близко сошлись в Коктебеле, когда в 1925 году вместе отдыхали у Макса Волошина. Первая жена Волошина, Маргарита Васильевна, была из рода Сабашниковах, и Макс принимал их по-родственному. В тот год у него «укомплектовалась» на редкость веселая, гораздая на выдумки компания. Два завзятых театрала — Булгаков и Леонов — были душою общества. Скетчам, один остроумней другого, не было конца. Булгаков работал в то время над «Собачьим сердцем», а Леоновы беззаботно наслаждались жизнью. Купались, загорали, пили молодое вино и часами бродили вдоль моря. Вечерами собирались за столом, и каждый читал что-нибудь свое. У Булгакова сохранилась запись: мол, молодой Леонов так лихо, так талантливо пишет рассказы, что тягаться с ним просто не под силу. Мне показывали любительскую фотографию, на которой запечатлена вся компания — Булгаков, Леонов, Волошин, профессор Габрический. Напечатан снимок из рук вон плохо, но режиссура кадра выдает руку опытного фотохудожника.

…Заранее договорившись, мы как-то пошли гулять с Леонидом Максимовичем по Тверскому бульвару: от Никитских ворот — того места, где первоначально стоял памятник Пушкину, вроде бы расстояние совсем небольшое, а сколько воспоминаний.

Поговорив о превратностях судьбы, мы остановились. Леонид Максимович показал вправо:

— Здесь, на углу, раньше аптека была, а еще дальше, во дворе (за «Макдональдсом»), в старом доме, была моя последняя встреча с Сергеем Есениным.

Невеселая была встреча. Леонов пришел, а у Есенина только что отшумела компания. Он выпроводил всех, остался с Леоновым один. Ничего ты, дескать, Леня, не знаешь, — и толкнул того на диван. Леонов с размаху сел и раздавил гитару. Есенин схватил сломанную гитару и в исступлении стал бить ею о пол, пока в руках не остался один гриф. Отыгрался во всех смыслах. Что он хотел сказать своим: «Ничего ты, Леня, не знаешь…» — Леонид Максимович так до конца и не смог разгадать. Есенин уехал в Питер, а вскоре за тем, в 1925-м же, Леонов опубликовал некролог «Умер поэт».

Сейчас почти во всех изданиях, посвященных С. А. Есенину, печатается его портрет с Леоновым. А ведь в течение десятилетий их портреты печатали отдельно. С годами и вовсе забыли, что это был парный портрет. И лишь сравнительно недавно портреты «состыковали». Мне в этой фотографии все время чудятся — по пластике, композиции, внутреннему ритму — отличительные приемы фотохудожника Л. М. Леонова.

С уверенностью могу сказать, что самым любимым музеем Леонова с детства, когда мать первый раз привела их с братом Борисом, и до старости была Третьяковская галерея.

В Третьяковской галерее Леонов бывал несчетное количество раз, экспозицию знал так, что нужный зал мог найти с закрытыми глазами. Как-то в одном из залов галереи Леонов заприметил солдата. Тот остановился и долго стоял, внимательно рассматривая пейзаж со стогом скошенного сена в предрассветном тумане. Для того чтобы лучше рассмотреть лицо незнакомого человека, Леонид Максимович зашел незаметно сбоку. Солдат стоял перед картиной как зачарованный и думал о чем-то своем, сокровенном. И вдруг его лицо осветилось еле заметной улыбкой. Человек, глядя на близкий и родной для него русский пейзаж, вспомнил, наверное, дом, и душа его просветлела.

— Вот это и есть решение формулы искусства, — сказал Леонов. —  Произведение искусства обязательно должно высекать искру сопереживания.

Говоря о русском искусстве, Леонов отметил, что из всех жанров живописи вровень с мировыми художниками прежде всего может встать русский портрет, где есть достижения, равные Веласкесу и Рембрандту, и русский пейзаж. Среди любимых работ Леонид Максимович называл произведения Федотова, Левитана, Айвазовского, Шишкина (только не «Трех медведей», а «Корабельную рощу» и др.).

— Шишкина я даже помянул в «Русском лесе», — рассказывал Леонов. — Фалилеева и Кардовского вспоминаю каждый день. Какие удивительные это были люди, художники. — И продолжал: — Когда в Дюссельдорфе устроили выставку рисунков Шишкина, то пресса была единодушна — так работать уже никто в мире не умеет.

Высшим проявлением духовной жизни русских людей, был убежден Леонов, является икона. В иконе выражена не только душа народа, но и его судьба, и, может быть, даже будущее.

— Чем нас привлекло в последнее время древнее русское искусство? — спрашивал Леонид Максимович. И сам же отвечал: — Да, пожалуй, тем, что в нем есть боль русской души. Потому оно и не оставляет равнодушным никого.

Дорогих киотов с неугасимыми лампадами. Леонов не держал. Была небольшая, в ладошку величиной, репродукция «Спаса на престоле». Эта освященная икона висела в московском кабинете над его кроватью за шкафом, так что была видна только лишь одному ему. Перед ней он молился, когда дважды я по его просьбе в критические дни приводил к нему священника для исповеди и причастия и для соборования.

И была еще одна икона — репродукция в половину натуральной величины рублевской «Троицы» — вершины всего мирового искусства. И конечно же не случайно висела она рядом с письменным столом в его переделкинском кабинете.

Леонов мыслил в искусстве широко, рассматривая изобразительное искусство, музыку, литературу, кино, театр в единстве и во взаимосвязи.

 Часто вечерами, включив приемник, мы слушали музыку. Когда исполнялись народные песни, Леонид Максимович стройно подпевал. Я сделал ему комплимент.

— У вас, оказывается, и слух, и голос.

— В консерватории пел, — улыбнулся он.

 Я рассмеялся, а Леонов пояснил:

— В начале войны, в 1914 году, в консерватории давали благотворительные концерты в честь раненых воинов. Я пел в сводном Московском гимназическом хоре.

— И какой у вас голос был?

— Второй бас.

— По нотам пели?

— Нет, нот я так и не выучил, поленился. Пел и играл на слух.

— И какой же инструмент больше всего любили?

— Мандолину.

Из классиков у Леонова на первом месте стояли Бах и Чайковский. Часами мог их слушать. Из современных композиторов выделял Свиридова и не воспринимал Прокофьева. Среди эстрадных певцов отмечал проникновение пение Жанной Бичевской русских народных песен.

— Как пронзительна ее интонация: «О-ох, люшеньки-люли…»!

Работа со словом была конечно же главным приложением сил Леонова. Я попросил его, что называется на вскидку, привести пример образности и лаконизма в поэзии.

Леонов по памяти прочитал строки из «Пира во время чумы», с восхищением выделив два последних слова:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Сквозь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

— Художник должен быть требовательным к себе. Нам есть, чем гордиться и есть у кого учиться, — говорил он, беседуя со мной. — Возьмите гоголевского «Ревизора». Во всем мировом искусстве мало найдется подобных шедевров. Эта пьеса написана так, словно гениальный гравер, не отрывая руки, в одно касание создал своим резцом портрет эпохи. «Казаки» Толстого, «Капитанская дочка» Пушкина — вот примеры-то где!

Продолжение следует.

Владимир Десятников